«Журнальные тетрадки» майора Рунича

Реконструкция исторической памяти.

Выпускник Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, бывалый воин Павел Степанович Рунич, назначенный казначеем Секретной комиссии, оказался наблюдательным и прилежным летописцем событий. Его «Журнальные тетрадки» – явление столь же замечательное, как и уникальное.

Очевидец и участник грозных событий писал ежедневно, в любых условиях – карандашом в дорожной повозке, «поновлял» заметки на привалах чернилами. «Тетрадки» эти с пометками на полях чудом сохранились во время пожара Москвы в 1812 году. Еще через семь лет 72-летний сенатор Рунич начисто переписал все 98 страниц, сохранив черновики. Еще через полвека их обнаружил сын Павла Рунича, попечитель Петербургского учебного округа.

«Журнальные тетрадки» майора Рунича – ценнейшее дополнение к «Делу № 26.429 Военно-ученого архива Главного штаба Военного министерства Российской империи», с которым мы познакомили читателя в предыдущей статье. Так же, как переписка участников событий, среди которых Екатерина II, Державин, Григорий и Павел Потемкины, Суворов, Рычков, Никита и Петр Панины, «Тетрадки» открывают множество совершенно неведомых нашим современникам событий. А главное – позволяют воссоздать реальную картину происходившего.

Итак, откроем страницу «Журнальной тетрадки» майора Рунича за 2 октября 1774 года. Синбирск, Троицкий переулок, штаб Панина. «Пришедши в седьмом часу утра к его сиятельству, мы нашли сего препочтенного старца одетого в мундир и ходящего по большой приемной комнате, в которой находились уже разного звания человек до сорока… Г. Галахов, когда граф близко его остановился, подошел к его сиятельству и что-то молвил. Граф указал ему рукой идти за ним в другую комнату, где и подал он его сиятельству данное ему «Наставление»… Минут через десять вышел граф, оборотясь ко мне, сказал: – Господин майор, подите, примите злодея Пугачева и представьте его передо мною, ибо я приказал вам его сдать.

Выслушав повеление его сиятельства, я тотчас с двумя гренадерами Преображенского полка Дибулиным и Кузнецовым пошел в дом, где содержался Пугачев на квартире, и принял страшилище России под присмотр от конвоировавшего его уральского войска подполковника Бородина и с означенными двумя гренадерами, с примкнутыми на ружьях штыками, ввел его, Пугачева, в приемную комнату, где находился граф, в коей было более 200 человек военных, гражданских и разного звания и пола людей.

Поставив злодея посреди комнаты, который, увидя графа в воинском мундире и разных орденах, пал на колени. Граф, востревоженный во всех чувствах истинного сына Отечества своего, подошед с терзаниями сердца и души, спросил злодея: – Как мог ты, изверг, вздумать быть царем России?

Пугачев, поклонясь до полу и поднявшись, отвечал: – Виноват перед Богом, Государем и министрами!

Последнее слово злодея так разгорячило правдивого россиянина, что подняв правую руку, едва не ударил злодея, но в одно мгновение отступя от него, поднял обе руки вверх, в трепетании сердца и с пролитием горьких слез воскликнул: – Господи! Я осквернил было мои руки! В ужасном рыдании и востревожении духа своего, не опуская рук, паки воскликнул: – Боже милосердный! Во гневе своем наказал ты нас сим злодеем!… Вдруг со строжайшим повелением граф сказал мне: Возьмите сего злодея, и если вы его потеряете, то будете отвечать предо мною и государынею!»

Пугачева отвели «в назначенный для его содержания дом, учредив порядок к сохранению злодея, приставив к нему гренадера Дибулина, чтобы он приготовлял для него со всею осторожностию сытую и свежую пищу и питье, которые он один только и подавать ему должен». Вторым постоянным стражем был гренадер Кузнецов, по специальности кузнец. Его обязанностью было всюду сопровождать арестанта, приковывать и расковывать его. Караул несли 40 уральских (яицких) казаков Мартемьяна Бородина и шесть солдат-преображенцев, прикомандированных к Секретной комиссии. Были назначены четыре офицера, которые попарно сменялись каждые два часа. Ежедневно к 7 часам утра представлялся рапорт.

На этом предъявление самозванца главнокомандующему и закончилось. Панин продолжил совещание, ради которого он и собрал «более 200 военных, гражданских и разного звания людей». Среди них были и «женщины в черном» – вдовы, матери и дочери растерзанных бунтовщиками дворян, купцов, священников. Панин «произнес безподобно трогательную речь», объявил о мерах по восстановлению хозяйств, о возможностях воспомоществования. Героем дня стал Суворов, которого граф «встретил с восторгом и приветствовал с величайшими похвалами за все его подвиги и действия относительно поимки Пугачева».

За этим ревниво наблюдал генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин, начальник Тайной следственной комиссии. В донесении императрице от 2 октября из Синбирска он сокрушается: «Всего горше, что при первом свидании г. генерала-поручика Суворова и моего, его сиятельство (т.е. Панин) удостоил перед целым народом изъяснить благодарность господину Суворову священным именем вашего величества и всей империи, яко бы Суворов поймал злодея Пугачева. Воскипело сердце мое, слыша пред всем народом пространного города отдаваемую похвалу несправедливую.

Я не осмелюсь всеконечно никогда произнесть того, что много участвовал в поимке злодея, но как истине не заграждает уст премудрое правление ваше, то осмелюсь сказать, что имел более участия, чем господин Суворов». Сетует Потемкин, что его «комиссия остается не в своей силе», так как он не получает для допросов «важных колодников». Но, судя по его письму от 8 октября, взаимодействие обеих комиссий в штабе наладилось, и Павел Потемкин смог отослать в столицу важные документы следствия.

А как же хрестоматийно известный рассказ о «смелых» ответах самозванца насчет «вороненка и ворона, который еще летает»? Реальная основа этого красивого предания весьма прозаична. В рапорте генерала Мансурова Панину из Царицына, сохранившемся в Деле № 26.429, сообщается: «От 28 августа получены сведения, что мятежники были в городке Заплавном, на Ахтубе, верстах в 40 от Царицына, требовали себе от жителей хлеба и показывали им на две хари, из которых одну называли Петром Федоровичем, а другую Емельяном Пугачевым». Вот про эту самую «одну харю» и распускались слухи, будто «подлинный император летает на свободе».

Панин не рвал Пугачеву бороду и не разбивал ему в кровь лицо. Пугачева берегли, опасаясь не столько побега, сколько его случайной гибели или самосуда над ним. «Чтобы смерть не скрыла зла, которое надлежит вывести наружу», – пишет Павел Потемкин. «Жизнь его с крайнею осторожностью и тщанием должна быть сохранена до решения об нем дела, яко важнейшего государственного арестанта», – пишет Павел Рунич, которому «граф вверил под присмотр Пугачева».

Сразу же по доставке Пугачева в Синбирск Панин поручил неизвестному местному художнику (судя по манере письма, иконописцу) «приступить к созданию портрета самозванца в оковах» для императрицы и Григория Потемкина. Еще до отсылки в столицу с синбирского подлинника было сделано несколько «повторений». Отнюдь не ради любопытства, а для нужд следствия – ведь фотографии тогда не было, а розыск велся одновременно в нескольких городах. На всех портретах «борода лопатой» у Пугачева цела и невредима. Роскошно выглядит она и на портрете, сделанном в Москве по заказу Отто фон Матиаса, служившего в отряде Михельсона.

«Пугачев с того времени, как оставался у генерал-майора Потемкина на допросах, все то время, что содержался в Синбирске под присмотром, в крайнем находился унынии и задумчивости, не говорил ни почти ни с кем ни слова. Приказано было всем четырем его приставам всеми мерами стараться его, Пугачева, выводить из уныния и задумчивости, кои начали в нем уменьшаться в пути, когда из Синбирска отправились с ним в Москву» – отмечает Рунич. Неудивительно: ведь с каждым днем таяла надежда на помилование, очевиднее становилось откровенное предательство вчерашних сообщников, которые оговаривали своего «императора».

«Тетрадки» хранят немало ярких эпизодов: «Михельсон вошел видеть Пугачева, где он содержался. Став против Пугачева, спросил его: – Емельян, знаешь ли ты меня? Пугачев на сей вопрос спросил его: – А кто ваша милость? – Я Михельсон! На сей отзыв Пугачев ни одного слова не сказал и не сделал Михельсону той похвалы, какую прежде воздал князю Петру Михайловичу Голицыну, но явно воскликнул: – Ах, проклятый Чумаков, ты меня погубил!». Рунич поясняет, что речь идет о разгроме пугачевцев под Сенниковой Ватагой, виновником которого самозванец считал Чумакова.

Отправляя Секретную комиссию в Москву, Панин распорядился «прислать для сопровождения 40 гренадер 2-го гренадерского полка, сопричисляя к оным 40 яицких казаков с подполковником Бородиным, распределил комиссии продолжать свой путь не более 60 верст в день, а при каждом ночлеге до города Мурома двум ротам пехотного Великолукского полка быть для караула и приказал 5 числа ноября 1774 года выехать комиссии изСинбирска». С 8 на 9 ноября проехали Арзамас, а 15 ноября в селе Ивановское в 10 верстах от Москвы «князь Волконский прислал полицейских гусар, чтобы сопроводить комиссию с арестантом в назначенный у Курятных ворот дом, где ныне все присутственные места Московской губернии».

А Суворов 15 ноября после краткосрочного отпуска вернулся в Синбирск. Ему были подчинены все войска в Оренбурге, Казани и других местах почти до самой Москвы, численностью до 80 тысяч человек. В декабре он был командирован в Башкирию. Весной 1775 года объехал важнейшие пункты расположения войск – был в Самаре, Оренбурге, Уфе, выбрал места для лагерей. Последнее его письмо из Синбирска датировано 18 августа 1775 года – он получил отпуск по случаю кончины отца.

Публикацию новых сведений об одном из ключевых эпизодов синбирской истории мы завершаем накануне открытия в нашем городе памятника великому русскому полководцу Суворову. «Суворов – неразгаданный метеор», – говорил Денис Давыдов. В истине этих слов мы убедились лично: стоило обратиться к его памяти, и История щедро одарила находками.                     

Наталья Гауз